Святая Бернадетта Субиру
Между святыми существует общение, даже тогда, когда они друг с другом не знакомы, ибо они непосредственно общаются в Господе Иисусе, Которого любят всем сердцем, и иногда, даже не зная того, говорят одни и те же слова.
Когда в 1858 году Бернадетте было четырнадцать лет и ей довелось многократно видеть в Лурде Пресвятую Деву, святой арсский пастырь был на последнем году жизни. Однако между старцем и девочкой существует удивительное духовное родство.
Старый пастырь говорил: «Я думаю, что Господу было угодно избрать из всех приходских священников самого невежественного… Если бы Он нашел кого-нибудь еще более невежественного. Он избрал бы его вместо меня, чтобы явить Свое великое милосердие».
Бернадетта впоследствии объясняла: «Если Пресвятая Дева избрала меня, то это потому, что я была самой невежественной. Если бы она нашла какую-нибудь еще более невежественную, чем я, она избрала бы ее».
Проходя по улочкам своего прихода, ставшего местом ежедневного паломничества, старый пастырь несколько смущался, видя, что его портретами торгуют, но утешался, говоря: «Всего несколько сантимов, большего я и не стою».
Точно так же и Бернадетта, узнав в монастыре, где она нашла прибежище, что в Лурде за десять сантимов продается ее фотография, сказала: «Десять сантимов, да, это все, чего я стою!».
Даже эти смиренные совпадения напоминают нам глубокую истину об общении святых, и нельзя без волнения думать о том, что после смерти старого святого пастыря, указавшего половине Франции пути, ведущие от земли к небу, его наследницей стала девочка, указавшая всему миру, как небо милосердно склоняется над землей.
Бернадетта объясняла необычайные происшествия, с ней случившиеся, очень просто: «Дева Мария избрала меня».
Когда мы говорим об «избранничестве», мы неизбежно вкладываем в это слово немало самодовольства, однако для лурдской провидицы слово «избрание» было совершенно чистым, обозначающим событие, которое само себя оправдывало, ибо произошло по превышающему наше разумение милосердию Божьему — в ней самой, Бернадетте, не было ничего, что могло бы его объяснить. Когда ей было уже 14 лет, она не умела ни читать, ни писать, не умела говорить по-французски, не знала катехизиса, умела только читать розарий: его она читала по-французски, хотя и не понимала значения молитв; она недоедала, здоровье ее было слабым, часто ее мучали сильнейшие приступы астмы: иначе говоря, она была поистине жалким существом.
«Дева Мария избрала меня»: когда в монастыре, где она нашла прибежище после видений, кое-кто решил, что ее нужно окружать особым вниманием, Бернадетта сказала: «Я не имела никакого права на эту милость. Пресвятая Дева взяла меня, как поднимают камушек с дороги…». И, желая объяснить свое убожество, она скорбно говорила: «Я — камень. Что вы хотите извлечь из камня?».
Одной из послушниц, спрашивавшей ее о явлениях Девы Марии, она объясняла: «Что делают с метлой, закончив уборку, куда ее ставят?». Ее собеседница, не понимая ее, в замешательстве отвечала: «Ее ставят за угол, за дверь». «Так вот, — заключила Бернадетта, — я послужила Пресвятой Деве как метла. Когда я ей стала уже не нужна, она поставила меня за дверь. Там я стою и там буду стоять».
Надо отметить, что в этих словах не было никакой горечи, но абсолютная, почти инстинктивная готовность следовать слову Евангелия, которое служит камнем преткновения для всех гордецов: «Когда вы сделаете все, что от вас требовалось, скажите: мы — бесполезные рабы».
Епископ Лурдский, впервые признав истинность явлений, процитировал слова св. Павла: «Бог избрал немощное мира…» (1 Кор. 1,27).
А в молитве Деве Марии, составленной Бернадеттой для себя самой, есть слова, перекликающиеся со словами гимна «Величит душа моя»:
«Да, нежная Матерь, ты склонилась к земле, чтобы явиться слабой девочке…
Ты, Царица небес и земли, пожелала воспользоваться самым смиренным, по суждению мира».
В этом — тайна святости Бернадетты, и необходимо сразу сказать, что она была признана святой не потому, что видела Деву Марию, но парадоксальным образом несмотря на видения, несмотря на неожиданную славу, которая на нее обрушилась, за безграничное смирение, с которым она хранила память о случившемся с нею, и за то, что она принесла себя в жертву, исполняя доверенную ей весть: «молитесь и кайтесь за грешников».
Она родилась в 1844 году, даже не в деревне, а в местечке, состоявшем из пяти мельниц, которые находились в нескольких десятках метров друг от друга. Предпоследней была мельница, сданная в аренду Франсуа Субиру и его семье.
Казалось, семью Субиру преследовали несчастья: былая честная бедность мало-помалу превратилась в нищету. Времена были тяжелыми, урожаи — скудными, дела шли плохо, долги росли, тем более что Франсуа не умел взымать деньги с должников и часто становился жертвой пройдох благодаря своей мягкости и доверчивости.
Когда Бернадетте было десять лет, ее отец не смог больше платить денег за аренду мельницы и из хозяина стал простым подмастерьем.
Через год вспыхнула эпидемия холеры, которой заболела и девочка; годом позже случился неурожай, и перед семьей встал призрак голода.
В конце концов семье Субиру пришлось переселиться в темный и зловонный первый этаж бывшей тюрьмы: сырую, затхлую дыру.
В 12 лет Бернадетту отправили прислуживать в люди за харчи (хозяева давали ей нечто вроде кукурузной каши, которую девочка даже не могла переварить).
Часто с ней дурно обращались, но она не жаловалась, потому что, по ее словам, «когда подумаешь, что благой Бог попускает это, жаловаться не подобает». О катехизисе не было и речи. Правду сказать, хозяйка обещала учить ее катехизису, но скоро отказалась от этого намерения: «Ты слишком глупа. Ты никогда не сможешь принять первое причастие».
Тем временем в доме нищета все росла: часто отец оставался без работы и, когда в селении украли два мешка муки, в краже обвинили его, только потому, что он был беднее всех. Так Франсуа Субиру попал в тюрьму, правда, всего на несколько дней, потому что его быстро признали невиновным, но дурная слава за ним осталась, и сердце его было охвачено грустью.
Бернадетта вернулась домой: мысль о первом причастии не оставляла ее, и приходской священник пообещал объяснить ей хотя бы самые элементарные вещи, однако потом с негодованием сказал: «Она даже не знает, что существует тайна Троицы!».
Такова была убогая картина, смиренный и печальный фрагмент истории и мира, на который обратила взгляд Пресвятая Дева, решив сойти на землю. Все это было так грустно, что чаша кажется преисполненной, если добавить, что именно в тот год туберкулез начал разрушать тело Бернадетты.
Конечно, здесь рационалистам и карты в руки: достаточно сказать, что из-за этой нищеты девочке показалось, будто небо раскрылось над землей, что подавленные желания восполнялись работой воображения, что убогая девочка играла в святую, как бедные девочки играют в принцесс.
И действительно, именно так все сразу и сказали в деревенской харчевне и в парижских кафе, как только разнеслась весть о случившемся.
Забыв, как бы то ни было, о главном: о том, что на эту историю можно посмотреть и с другой стороны, как то и сделала Дева Мария, избрав, как это сделала бы любая мать, одну из своих самых страждущих дочерей на земле.
И, как бы то ни было, мнение людей «просвещенных» и их презрительные объяснения, как о скалу, разбивались об образ этой девочки, исполненной нравственного достоинства, уравновешенности, невероятной силы и упорства: она никогда не примет почестей и тем более — денег (впоследствии всякий раз, когда ей предлагали деньги, она от них решительно отказывалась; если кто-нибудь неожиданно клал в ее руки золотую монету, она сразу же роняла ее на землю, восклицая: «Она меня жжет!», а когда высокопоставленные лица или епископы настойчиво добивались встречи с ней, передавала им, что лучше бы им было оставаться в своих епархиях; если же кто-нибудь пытался хотя бы прикоснуться к ней или отрезать часть ее одежды как реликвию, она с крестьянской простотой говорила: «Какие же вы идиоты!»).
Но вернемся к первым месяцам 1858 года, когда Бернадетте только что исполнилось четырнадцать лет.
Было утро 11 февраля, накрапывал дождик, но, хотя девочка знала, что она должна беречь свое здоровье, она попросила разрешения сопровождать сестру и подругу, отправлявшихся к извилистым дорогам Масабьеллы собрать немного дров и костей, чтобы отнести их старьевщице.
Они дошли до того места, где мельничный канал сливается с потоком Гаве: здесь нужно было перейти его вброд, и Бернадетта в замешательстве остановилась, потому что вода была холодна как лед. Когда она снимала чулки, чтобы не замочить их, она услышала шум, как будто от налетевшего ветра. Она обернулась и посмотрела на деревья, росшие на лугу, но они стояли неподвижно, потом повернула голову по направлению к гроту, у входа в который рос куст шиповника, казалось, колыхавшийся от ветра. Грот осветился «нежным, живым светом», как впоследствии сказала Бернадетта, когда ее заставили подробно рассказывать о случившемся, и в этом свете она увидела нечто, похожее на девушку в белом.
Бернадетта, которую видение вместе привлекало и страшило, сделала единственное, что могло придать ей мужества: достала из кармана свои бедные четки и попыталась начать розарий. Но она не могла даже осенить себя крестным знамением, пока широким, торжественным, прекрасным движением не перекрестилась «барышня», которую она видела перед собой.
Девочка стала читать свой розарий, видение молча перебирало зерна своих четок.
Когда розарий кончился, Бернадетте было приказано приблизиться, но она не осмелилась сделать это. Видение исчезло.
Воображение Бернадетты было настолько бедно, что она даже не знала, как объяснить случившееся. Она думала, что ее подруги видели то же самое, что она, но, заговорив об этом, поняла, что они не видели ничего. Она раскаялась, что начала разговор, но было уже поздно, и новость молниеносно распространилась.
Кто-то говорил, что это привидения, кто-то говорил об очень доброй девушке, недавно умершей, кто-то говорил о Деве Марии.
Бернадетта отказывалась высказать свое мнение, более того, как девочка, не получившая образования, она пользовалась несколько странным выражением: «что-то белое, похожее на барышню».
Она будет упорно называть так Пресвятую Деву до тех пор, пока та не откроет ей своего имени.
В противоположность тому, что мы могли бы представить, известие о видении никого не обрадовало. Оно не обрадовало семью, которая боялась, что отныне, кроме нищеты и презрения, ей придется сносить насмешки и унижения, потому что в доме — визионерка (Бернадетту дома даже побили).
Оно не обрадовало начальницу приюта, принявшую Бернадетту в класс для бедных с язвительным замечанием: «Ну что, ты кончила выкидывать номера?».
Оно не обрадовало приходского священника, человека с добрейшим сердцем, но чудаковатого и вспыльчивого, перед которым Бернадетта дрожала, как лист.
Еще меньше это известие обрадовало местную элиту и властей — они отчасти потешались, отчасти были раздосадованы, а затем вмешались, проявив всю нетерпимость, на которую способны только так называемые свободные умы.
В первой статье, появившейся в местной газете, говорилось о «девочке, по всем признакам, подверженной каталепсии, будоражащей любопытство лурдского населения». Со всех сторон ей запрещали возвращаться в грот — к счастью, эти запреты были отменены, когда проявили любопытство некоторые влиятельные лица.
Между 11 февраля и 16 июля 1858 года Пресвятая Дева являлась восемнадцать раз: во время ее явлений Бернадетта часто приходила в состояние экстаза и не реагировала на происходящее вокруг, даже если огонь свечи обжигал ей руки. Все видели, что девочка говорит с представшим ей видением, что на ее лице появляется то выражение счастья и блаженная улыбка, то выражение глубокой грусти и чуть ли не слезы, по-видимому, в зависимости от того, что она слышит.
Весть, переданная Девой Марией Бернадетте во время этого чудесного общения с глазу на глаз, была очень проста и необычайна.
Во время одиннадцати из восемнадцати явлений Пресвятая Дева не говорила ничего; она только улыбалась, особенно тогда, когда Бернадетта делала то, что сказали ей сделать взрослые.
Дева Мария улыбалась, когда Бернадетта прилежно кропила грот святой водой, произнося заклинания, которым ее научили: «Если ты от Бога, останься, если нет, то сгинь!».
Она улыбнулась, когда, послушавшись наказа одной из влиятельных городских дам, Бернадетта подала ей листок бумаги и ручку и попросила: «Соизвольте написать Ваше имя!».
Но на сей раз видение приблизилось и ответило ей на диалекте: «N’ey pas necessari», в этом нет необходимости.
«Не было необходимости», явившись на земле, избирать образованную девочку, которая по крайней мере умела бы читать и писать; еще меньше необходимости было в том, чтобы дать ей на хранение документы, которые попадут в руки других людей, толкующих их кто во что горазд. Впоследствии это так и произошло, и Бернадетта всегда проявляла ко всем этим толкам царственное равнодушие.
Однажды депутат Нижних Пиренеев важно спросил ее, говорит ли Пресвятая Дева на французском или на латыни. «Она говорит на диалекте», — ответила Бернадетта. «На небесах не говорят на диалекте», — с безапелляционной уверенностью изрек господин де Ресенье.
Но Бернадетта ответила: «Если Бог не знает нашего диалекта, как можем знать его мы?».
И депутат не нашелся, что сказать.
В другой раз один священник, который считал себя довольно образованным человеком, стал уверять ее, что это не могла быть Дева Мария, потому что она должна была бы говорить на еврейском или в крайнем случае на латыни (!), но Бернадетта спросила его: «Разве Бог не мог научить Пресвятую Деву моему диалекту?».
Итак, «не было необходимости» прибегать к посредничеству «мудрых мира сего», которые думают, что уверовать можно только имея в руках вещественные доказательства. Вспоминается еще один разговор — разговор между маленькой ясновидящей и деканом де Виком, произошедший через несколько месяцев после явлений:
«- Правда ли, что ты видела Пресвятую Деву?
— Да, досточтимый отец.
— Но я не верю, что ты ее видела! (Бернадетта молчит)
— Что же ничего не говоришь?
— А что я могу ответить?
— Ты должна заставить меня поверить, что действительно видела Пресвятую Деву!
— Но она не сказала мне, что я должна заставить в это поверить».
Бернадетта часто повторяла это своим самым дотошным собеседникам, которые хотели вовлечь ее в спор: «Мне поручено сказать вам это, а не заставить вас в это поверить».
Итак, на третий день Пресвятая Дева улыбнулась и отказалась «подписаться», но потом, обратившись к Бернадетте еще более любезно, чем то сделала девочка, попросив: «Соизвольте написать…», видение, в свою очередь, сказало: «Не окажете ли вы любезность (на диалекте — aue la gracia) приходить сюда пятнадцать дней?».
Девочка обещала это сделать, и с тех пор между ней, связавшей себя обещанием и влекомой неодолимой силой, и «взрослыми» и «сильными мира сего», стремящимися любыми способами воспрепятствовать этим встречам, началась борьба.
Начинаются официальные допросы: их устраивают комиссар полиции Жакомё, следователь Рив, королевский прокурор Дютур.
Все обращаются с ней как с маленькой замарашкой, грозят ей тюрьмой, устраивают ей многочасовые допросы, стремясь сбить ее с толку и добиться от нее признания в том, что она солгала; ей читают фальсифицированные протоколы допросов, которые Бернадетта шаг за шагом исправляет, ни разу не спутавшись и не уступив. Однажды ее вызвали вместе с матерью, и прокурор продержал их стоя свыше двух часов. Наконец его жена, проходившая мимо, пожалев их, сказала: «Здесь есть стулья, садитесь!», Бернадетта гордо ответила: «Нет, мы их можем испачкать!», и села на землю. Но именно «сильные мира сего» потерпели поражение.
«Он был так зол, что не мог справиться даже с чернильницей», — смеясь, рассказывала Бернадетта о своей встрече с прокурором, который без конца писал и вычеркивал лживые утверждения, которые сам же придумывал. Бернадетту пытались даже насильно положить в больницу для душевнобольных.
Но тем временем в гроте по-прежнему происходили необычайные и прекрасные беседы.
Во время 15 явлений Пресвятая Дева открыла Бернадетте три тайны, которые касались только ее и которые она так и не раскрыла, несмотря на настойчивые вопросы очень сведущих людей, даже епископов и исповедников.
Первая весть для всех гласила: «Покаяние, покаяние, покаяние. Молите Бога за грешников», и маленькая девочка по приказанию видения совершала поступки, смущавшие присутствующих (к тому времени их было уже человек 500): на глазах у всех она на коленях ползла по каменистой тропе, заканчивающейся в глубине грота, целуя землю на протяжении всего пути.
В углу грота была маленькая канава с грязью на дне: люди видели, как она рыла ее руками, а потом, набрав немного грязной воды, с отвращением пила ее.
Тем временем пробился источник, открытый столь необъяснимым образом, изобильно забила прозрачная вода, и начались исцеления, благодаря которым Лурд прославился на весь мир.
В другой день Пресвятая Дева потребовала, чтобы Бернадетта ела горькие травы. Девочка сама не понимала, почему она всего этого требовала! Она только повторяла то, что та сказала: это унизительные акты покаяния «ради обращения грешников».
Толпа хотела бы великих откровений и знамений, которые потом можно было бы с любопытством обсуждать во всех подробностях, но видела лишь скудные знамения, которые нужно было истолковать, видела тягостные, смиренные поступки, смысл которых раскрылся, когда Пресвятая Дева открыла наконец свое непорочное имя.
В первых числах марта видение доверило Бернадетте самое трудное поручение: «Иди к священникам и скажи им, чтобы они пришли сюда с процессией и чтобы они построили здесь часовню».
Бернадетта должна была сказать об этом угрюмому дону Пейрамалю, вызвав святой гнев этого человека, который становился особенно непреклонен тогда, когда его доброе сердце подсказывало ему уступить, тем более что, будучи приходским священником, он слушал в исповедальне об обращениях, которые начали происходить в гроте. Маленькая Бернадетта, дрожа от страха, отправилась к нему. Она готова была отвечать на вопросы, но могла сказать столь немногое! «
— Это ты говоришь, что видишь Пресвятую Деву?
— Я не говорю, что это Пресвятая Дева».
Бернадетта в который раз повторила: «Я видела что-то, похожее на даму!». Что-то! Священник против воли сказал жесткие слова: «Такие люди, как ты, смущающие приход, — это несчастье!». Бернадетта стала «маленькой, как пшенное зерно», однако по-прежнему стремилась исполнить свою миссию и настойчиво от имени Владычицы требовала процессии.
Потом она спаслась бегством. Но, переведя дух, вспомнила о том, что забыла вторую часть поручения: потребовать строительства часовни.
Она возвратилась вечером, когда все священники собрались вместе, и смиренно сказала, что Владычица хочет часовню, впервые добавляя нечто от себя: «часовню… хотя бы маленькую-маленькую !».
Пейрамаль продиктовал свои условия: «Владычица должна дать знамение: пусть по ее приказу расцветет куст шиповника, растущий в гроте, и пусть она скажет свое имя».
Девочка ушла радостно, с легким сердцем, исполнив данное ей поручение. И наконец наступил последний из пятнадцати дней, о которых говорила Пресвятая Дева: все ждали великого откровения и великого чуда. Но не произошло ровным счетом ничего.
Дева Мария не отвечала абсолютно ничего на требования приходского священника, переданные ей Бернадеттой в присутствии более десяти тысяч человек и под пристальным наблюдением комиссара Жакоме.
Мистическая встреча без слов в гроте длилась три четверти часа.
Потом Бернадетта, выйдя из грота, рассказала священнику: «Я спросила ее имя, но она улыбнулась.
Я попросила ее, чтобы она приказала кусту шиповника расцвести, но она снова улыбнулась.
Однако она по-прежнему хочет, чтобы построили часовню».
Пейрамаль ей в ответ:
«- У тебя есть деньги?
— Нет.
— У меня их тоже нет. Скажи Владычице, чтобы она дала тебе что-нибудь».
В этой горестной шутке — глубокое разочарование.
Газеты соревновались друг с другом в ядовитых комментариях (они писали: «Чудо — это удивительное легковерие этой толпы!», и советовали упрятать в больницу эту «мнимую пятнадцатилетнюю святую»!).
Настало 25 марта — праздник Благовещения. Бернадетта проснулась еще до зари и почувствовала неодолимое желание отправиться в грот.
Видение ждало ее там; Бернадетта смиренно попросила: «Госпожа моя, прошу вас, сделайте милость, скажите, как ваше имя…».
«Нечто в белом» улыбнулось. Бернадетта настойчиво повторила свой вопрос четырежды.
На четвертый раз видение уже не улыбалось. Владычица разжала руки и опустила их к земле, возвела глаза к небу и сказала на диалекте: «Que soy era Immaculada Concepcion»: Я — Непорочное Зачатие.
Бернадетта быстро встала и со всех ног побежала к дому священника: едва увидев священника, она повторила то, что сделала и сказала Владычица.
Священник, охваченный смущением, сказал в ответ:
«- У твоей дамы не может быть такого имени. Ты знаешь, что оно значит?
— Нет, — сказала Бернадетта.
— Как же ты его повторяешь, если не поняла? — Я все время твердила его по дороге».
«Я — Непорочное Зачатие!».
Четыре года тому назад Пий IX провозгласил догмат о Непорочном Зачатии Девы Марии, но это Истина, это факт — это не имя. Если бы она сказала:
«Я — Дева Мария!» или «Я — Дева, непорочно зачатая!».
Но эта формулировка очень странная. Настолько странная, что невежественная девочка не могла ее придумать.
Однако яркий свет освещает ум и сердце: когда мы, люди, хотим сказать, что что-то кажется нам единственным в мире, именно так мы и делаем — берем абстрактный термин и применяем его к отдельному человеку.
Ты — моя любовь! Ты — мое счастье! Ты — сама доброта! И мы называем Папу «Ваша святость», а кардиналов — «Ваше преосвященство «.
Мария сказала, что она настолько чиста, что она — сама чистота; ее приход в мир был столь непорочен, что она — само непорочное зачатие.
Два последних явления окрашены предчувствием разлуки: 7 апреля, во вторник на Святой, Дева Мария еще раз попросила построить ей маленькую церковь, а 16 июля произошло последнее безмолвное явление — грот был обнесен частоколом и находился под охраной: ясновидящая не могла даже подойти к нему, но все произошло как обычно, как будто препятствий, воздвигнутых людьми, и не существовало.
С тех пор началась история Лурда как крупнейшего в мире центра паломничества и чудес, тогда как история Бернадетты пошла по другому пути, который уже никогда не приведет ее в грот.
Прежде чем перейти к рассказу об этом втором этапе жизни Бернадетты, мы должны вернуться к тому, что с ней случилось во время самых первых явлений: уже в самом начале Дева Мария сказала ей нечто, касавшееся ее лично: «Я обещаю тебе сделать тебя счастливой не в этом мире, но в будущем».
В таких словах Небесная Матерь объяснила своей девочке евангельские блаженства.
Никогда, ни на миг Бернадетте не приходила в голову мысль, что она как ясновидящая заслужила какие-нибудь привилегии, награду или покровительство в этой жизни.
Наоборот, возвестив всему человечеству, что оно должно покаяться ради обращения грешников, Бернадетта знала, что приносит себя в жертву искупления.
Первое время после явлений было сумбурным. Отрочество и ранняя юность лурдской ясновидящей были заполнены встречами с паломниками, священниками, епископами, журналистами, фотографами, учеными, стремящимися открыть еще какую-нибудь «неизвестную подробность».
Когда уже в 1862 году явления были официально признаны Церковью, ее постарались укрыть в доме, где жили монахини того же прихода. Но этот дом не был для нее надежной защитой, и Бернадетте часто приходилось самой укрываться от нескромного любопытства слишком многих людей, часто даже от тех, кто хотел «устроить ее жизнь», обещая ей деньги и успех.
Главной ее заботой стало укрыться от чрезмерного любопытства и шумихи: лучшим выходом из положения ей казалась монашеская жизнь, но у нее не было для нее ни призвания, ни здоровья, ни особых способностей.
Епископу, спрашивавшему у нее, что она намерена делать, она смиренно отвечала: «Я не умею ничего… Я ни на что не годна!».
«Неважно, — отвечал тот, — мы попробуем найти для вас какое-нибудь дело».
Так в 22 года она стала послушницей в неверском монастыре, сестры которого работали в ее маленьком приходе, но и там ей было нелегко укрыться среди других 44 послушниц, как ей это обещали, и колокол большого монастыря звонил без конца. Часто приезжали люди, отказать которым было невозможно. Часто приезжали официальные историки, которые хотели расспросить ее и заставить в тысячный раз повторить весь рассказ.
В 1867 году Бернадетта принесла малые обеты, и в конце произошел эпизод, тягостный и драматичный одновременно, потому что в нем содержалось скрытое пророчество и суд Божий над человеком — смиренным орудием, которое Он избирает.
Речь идет вот о чем: после принесения обетов молодые монахини «получают послушание»: им указывают монастырь конгрегации и обязанности, которые они должны исполнять. Никто из послушниц никогда не остается в материнском доме, где они проходят послушание и который является самым престижным монастырем, куда монахини обычно попадают после многих лет «честного служения».
Однако Бернадетта должна была там остаться, потому что в маленьких монастырях нельзя было надежно защитить ее. Она должна была остаться, но ни она, ни другие молодые монахини не должны были думать, что она пользуется какими-то привилегиями.
Поэтому сестры заранее подготовили сложный сценарий: монахини, принесшие обеты, одна за одной проходили перед епископом и получали назначение. Все делали вид, будто забыли о Бернадетте, потом, в последний момент, когда церемония подходила к концу, вдруг как бы вспомнили о ней, призвали ее, и между главной настоятельницей и епископом произошел следующий тщательно разработанный диалог:
«- Что нам делать с сестрой Марией-Бернардой?
— Монсиньор, она ни на что не годна. Однако мы можем оставить ее Христа ради в материнском доме и использовать как прислугу в больнице. Она почти всегда больна. Это и будет ее служение».
Однако здесь диалог принял неожиданное направление, как будто в него властно вмешался Святой Дух. Епископ с нежностью посмотрел на Бернадетту и спросил ее: «Правда ли, что вы ничего не умеете делать?».
«Это правда, — ответила она, — я вам это уже говорила, но вы уверили меня, что это не важно».
Тогда епископ торжественно и внушительно сказал: «Вам я поручаю молитвенное служение». Так оно и случилось.
Вся монашеская жизнь Бернадетты была отмечена всевозрастающим опытом страдания и молитвы.
Ее молитва — это непрестанный смиренный разговор с небом, хотя теперь, когда явления кончились, оно, казалось, было закрыто для нее более, чем для какого-либо другого смертного, на протяжении ее земного пути.
Для Бернадетты само воспоминание о явлениях все больше отходило в прошлое и таяло: все мало-помалу погружалось в забвение, и она не делала ничего, чтобы удержать и оживить образы и события.
Постоянные назойливые требования уточнить даты и детали (в то время некоторые историки уже спорили друг с другом) смущали ее, потому что ей уже не удавалось вспомнить все точно.
В конце концов она попала в лазарет. Сперва она с необычайной нежностью ухаживала за другими больными, проявляя точность, способности и даже культуру медицинского обслуживания, поразительную для человека, которому так и не удалось научиться ничему.
Но и сама она все сильнее страдала от различных болезней: прогрессировал туберкулез, которым она была больна с возраста четырнадцати лет, а все растущая страшная опухоль в колене мешала ей ходить.
Со своими сестрами по монастырю она уживалась мирно, однако уже давно разворачивалась одна из тех тягостных, сложных драм, которые возможны только среди людей высокой духовности, когда они не позволяют благодати Божьей свободно действовать в них.
Одна из настоятельниц Бернадетты испытывала по отношению к ней смешанное чувство привязанности, почтения и недоброжелательства: привязанности и почтения потому, что Бернадетту «в детстве избрала Дева Мария, и ее глаза созерцали Владычицу»; недоброжелательство потому, что она была не в силах до конца поверить ей.
Когда речь шла о Лурде (всегда в отсутствие Бернадетты), настоятельница неизменно чтобы положить конец разговору, отмечала, что знамения, о котором просил приходской священник, так и не было дано: «Однако куст шиповника не расцвел!».
Но суть дела была в том, что мать Возу — суровая женщина из знатной семьи, очень набожная, — не могла допустить, чтобы столь исключительная милость — видеть Деву Марию — выпала на долю такого презренного и ничтожного существа, как Бернадетта.
«Она была неученой крестьянкой, — сказала она однажды. — Если Пресвятая Дева хотела появиться где-нибудь на земле, почему она выбрала неотесанную и невежественную крестьянку, а не добродетельную и образованную монахиню?».
Нельзя сказать, чтобы настоятельница преследовала Бернадетту, но она требовала от нее соблюдения Устава по всей строгости и ничего ей не прощала.
Она должна была поступать именно так, следуя суровым обычаям в монастырях того времени, но, хотя и против воли, неизменно обращалась с Бернадеттой недоброжелательно. И Бернадетта с ее ранимой душой, желая относиться к той как к своей родной матери, от этого неизменно страдала.
Могло бы показаться, что это склоки, обычные в монашеской среде, но на самом деле все было гораздо серьезнее.
С одной стороны был человек высокой духовности, закаленный суровой аскезой, однако еще не проникшийся удивлением и изумлением перед чудом Воплощения (Бога, становящегося ничтожным творением), с другой стороны была Бернадетта — живое свидетельство и продолжение этого чуда.
Эта суровая монахиня, почти подвижница, но еще не христианка, пережила Бернадетту и, когда речь шла о ее возможной канонизации, говорила: «Подождите моей смерти». Но когда и для нее пришел смертный час, ее последними словами были: «Наша Владычица Лурдская, защити мою агонию!».
Так Бернадетта никогда не видела подлинной любви именно от той, которая должна была на земле быть для нее образом Пресвятой Девы, Матери Божьей.
Даже на одре болезни, когда кариес разрушал ей кости, она не могла рассчитывать на особое внимание. Иногда у нее не было ничего, кроме маленького серебряного распятия, посланного ей Папой Непорочной (Пием IX), которое она все время сжимала в руках.
Когда она была уже не в силах держать его, она попросила, чтобы его привязали к ее постели.
Кое-кто из монахинь, напоминая ей о благодати, полученной ею в детстве, говорил ей: «Просите у нашей Непорочной Матери послать вам утешение».
Она отвечала: «Нет, никакого утешения, только силу и терпение».
Она страдала и от все усиливающейся глухоты, прерывавшей ее последние связи с миром.
Когда у нее началась агония, она закричала: «Боже мой!», и, казалось, силы оставили ее.
Потом она вновь закричала: «Я жажду!», как будто голгофская трагедия повторялась на земле. Позвали сестер, начавших читать вокруг ее постели последний розарий, как вдруг умирающая, взвешивая каждое слово, сказала: «Боже мой, я люблю Тебя… Святая Мария, Матерь Божья, молись за меня, бедную грешницу, бедную грешницу!».
И она умерла, предав душу в руки Девы Марии, улыбавшейся ей во дни ее юности.
В последние дни жизни, извлекая из темных глубин своей памяти воспоминания о мельнице, за работой которой она столько раз наблюдала в детстве, она сказала:
«Я перемолота, как зерно… и мои страдания будут длиться до самого конца».
Этими смиренными словами она хотела сказать, что сама становится как бы евхаристическим хлебом.
Когда ее бедное тело уложили на смертном одре, оно было таким исстрадавшимся и истерзанным, что, казалось, разложение должно начаться немедленно.
Но тело Бернадетты будто помолодело.
Оно осталось нетленным. Трижды в нашем веке ее прах извлекали из могилы и всякий раз его находили нетронутым, как будто Дева Мария оставила на нем знамение того, что сдержала свое обещание: «Я обещаю сделать тебя счастливой не в этой жизни, но в будущей».
Сразу же, как только она оставила этот берег. Как будто непорочное, нетленное тело Марии оставило на теле Бернадетты знамение своей близости.
Антонио Сикари
«Портреты святых»
Литургическая память св.Бернадетты Субиру — 16 апреля
